Шкаф

Niemand.

Сказочка.

Утром, двадцать девятого, Иван Карлович отложил в сторону деловые бумаги, спокойно встал и вышел из-за письменного стола. Он оправил на себе примятый, мышиного цвета костюм, обновил пробор и, подморгнув неоновой лампе, дунул изо всех сил на расческу. Затем, сухо кашлянув в кулачок, он твердой, решительной поступью направился к дальней - северной - стене просторного, с высоким потолком, служебного помещения. Успешно достигнув пункта назначения, Иван Карлович надежно подвесил свой взгляд на кривой и ржавый гвоздь, воображая себя репродукцией "Охотники на снегу"- и замер, как вкопанный. Через некоторое время он нервно содрогнулся всем организмом и, сделав "кругом", как кремлевский курсант - застыл, теперь уже окончательно.
До самого обеда, как всегда, Иван Карлович был большим, старомодным конторским шкафом, смачно, с комочками, окрашенным желтой, психоделической масляной краской, местами облупившейся - в лакунах которой тревожно синели озерца прошлых эстетических потуг.
В широкой душе Ивана Карловича хлопали дверцы, навесы издавали пронзительные стоны, под ноги шлепались скоросшиватели, на него опирались, толкали, подле него сплетничали, иногда целовались, на ухо шептали канцелярские мантры: "ну, куда же ты запропастилась?", "ах, чтобы тебе пусто было!"- и кое-что погорячее.
Но Иван Карлович, ни на кого не сердился - он был вместительным, великодушным и терпеливым - с железным, несгораемым характером. Установив надежные и проверенные временем, телепатические отношения с красным телефоном и пухленькой черной авторучкой, с золотым ободком на талии, Иван Карлович чувствовал себя при деле. Он был доволен этим положением вещей. Но самого себя он, увы, не ощущал, что весьма его тревожило...
"Ноумен", - вдруг, прошептал Иван Карлович. "Вещь в себе", - повторил он следом за этим...
Пролетавшая мимо рябая офисная муха с рубиновыми глазами, кивнула в знак согласия с этим веским умозаключением...
"Императив", - снова тихо сказал Иван Карлович и тут же добавил: "Звездное небо во мне. Нравственный закон надо мной". Последнее утверждение, произнесенное с пафосом, тронуло до глубины души рыжего Плавта - тот боднул его лбом, потерся боком, муркнул что-то позитивное и тут же отвлекся на куриное крылышко.
В двенадцать часов дня, пропикали сигналы точного времени, вторя голосу диктора, Иван Карлович ровным баритоном помянул с самой лучшей стороны Москву, затем Магадан, Владивосток, запнулся на полночи, что в Петропавловске-Камчатском - и погрузился в сладкую полуденную дрему под чарующие звуки "Лунной сонаты".
В антресолях один за другим возникали и испарялись чьи-то голоса: "Зачем?"- "А смысл-то?"- "Все зря, все тлен, все прах!"- стало страшно и Иван Карлович телепортировался на подоконник, к маленькой пальме, к ласковому солнышку - и снова стало хорошо... Мимо проплыла секретарь-референт Марина, в сопровождении двух галантных бутербродов - один был с докторской колбасой, другой с плавленым сырком. "Традиционализм",- произнес Иван Карлович, голосом обесточенной микроволновки. Пальма улыбнулась...
"Когда это все успело произойти? Как же я смог упустить это мгновение! И ничего ведь не вернешь!"- "Не вернешь!"- под сердцем, лязгнул сейф. " Нет, не вернешь",- прожужжала рябая муха. "Ноууу",- вторил Плавт.
"Когда прошлое сдали в архив? Когда будущее отказалось от меня?"- окончательно добивала его дверца с секретным замком.
"О, все четыре стороны! О, все четыре стороны! О, север и юг... запад и восток!" - заскрежетал ключом Иван Карлович, теряясь в догадках, кто же он сейчас на самом деле.
"Никогда, никогда, никогда", - бормотал он, обхватив свою голову руками...
В половине первого его не стало. Впрочем, этого никто и не заметил. Как всегда. К концу рабочего дня стало тихо: радио не пикало, Москву никто уже не вспоминал, а Дальний Восток и подавно. Пальму переставили на тумбочку возле кладовки, чтобы впредь солнце не заслоняла, громоздкий шкаф куда-то задвинули, чтобы не мешал. А на северной стороне большого, служебного помещения, на ржавый гвоздь повесили репродукцию Питера Брейгеля Старшего. Все случилось как-то скоро и спешно, так, словно и не было ничего - никогда. Странно... "Пойду на виноградную..."- завыла уборщица Глафира, дыхнув пивным перегаром в лицо Ивану Карловичу. "Зайду на абрикосовую…"- и размазала грязной тряпкой, у него на щеке, засиженной рябой мухой, след от извилистой слезной дорожки... "И на тенистой улице я посижу в тени",- промурлыкал Плавт, глядя на свое отражение.
"Nichts",- на ломаном немецком потускнело зеркало.
А пальма улыбнулась, заходящему за горизонт солнышку. Как всегда.